– Не знаю… Возможно, пейзажи. Только теперь об этом можно забыть. Ни за что не соглашусь рисовать ртом. Не хочу выглядеть еще более унизительно, чем сейчас, – фыркнул я и подъехал ближе к его рабочему столу, чтобы рассмотреть, над чем работал он.

– Нет ничего унизительного в немощи, – заметил он.

Перед монахом лежал набросок иконы, какая висела у нас с Владимиром в комнате – Абалакская икона «Знамение» с изображением Богородицы, Николая Чудотворца и Марии Египетской.

– Только что закончил наносить основные цвета, – объяснил мне отец Павел, – завтра буду прорисовывать нюансы, – он указывал обратной стороной кисти, о чем говорил.

– Что это за краски? Яркие такие.

Монах усмехнулся.

– Я сам их делаю: растираю в порошок разные минералы, разноцветную глину, потом добавляю в сухую смесь эмульсию из яичного желтка и белого сухого вина. Только натуральный состав, никакой химии. Такими красками писали иконы в древности и пишут ими по сей день.

– Правда? Не знал.

В комнате приятно пахло деревом. Я посмотрел на подготовленные доски разных размеров.

– А это что? Заготовки под будущие иконы?

– Точно. Мы здесь, в Сибири, используем липу, потому что она без смолы, а это значит, изображение не будет испорчено со временем. Когда основа готова, я покрываю ее специальным грунтом – левкасом. Далее наношу тонкий рисунок через вот такие прориси, – он мне показал бумажные черно-белые заготовки.

– Я думал, что иконописец пишет образы сам, от руки.

– Нет, церковный художник не создает свой, неповторимый образ. Он списывает с известных иконописных образцов, вкладывая в них душу и молитву. Все равно получается что-то свое, хотя и хорошо известное. То же, например, в музыке: ноты великого произведения одни, но разные музыканты играют его по-разному. Кто-то сухо, кто-то более проникновенно. Вся соль – в исполнительстве.

– Почему вы стали этим заниматься? – я разглядывал огромный шрам на его лице.

Отец Павел тяжело вздохнул и посмотрел в окно на восьмидольный купол храма, будто раздумывая, стоит ли делиться своим сокровенным с незнакомцем. Но все же решился.

– Те, кто воевал, не любят рассказывать, Матвей… Ладно. У меня после войны в Афганистане стало не очень хорошо с нервами. Я служил в восьмидесятые командиром танковой роты. В районе Кабула мы сопровождали колонну, и она попала под обстрел. Мы смогли подавить несколько огневых точек, но афганские моджахеды достали наш танк. Машина не выдержала удар и загорелась. Парни погибли сразу: Гришка – водитель и Колька – наводчик. Меня контузило, но мне удалось выскочить и спрятаться за валуном. В голове пульсировала только одна мысль: «Господи, помоги выбраться!». Едва сдерживая вопли, я пообещал Создателю, что, если останусь жив, займусь богоугодным делом. На фронте Бог близко, знаешь ли… – отец Павел нервно постукивал ручкой кисточки по столу, иногда подергивал ногой. – Полгода провалялся в госпитале с многочисленными ожогами, потом вернулся в родное село, здесь под Тобольском, и сразу решил уйти в монахи. Мне очень этого хотелось! Когда Господь зовет – это трудно объяснить словами. Постепенно я начал учиться иконописи в Тобольской Духовной семинарии. Работа над иконой для меня всегда была лучше, чем таблетки: когда пишу, пропадает мандраж. Здесь я в состоянии абсолютного счастья… – он улыбнулся. – Ну, а ты? Что с тобой стряслось?

Мне хотелось неопределенно пожать плечами на его вопрос, но тело снова не отозвалось.

– Точно не знаю, что случилось. Помню только, что был в компании друзей…

После прогулки по городку Бланес, посещения бутиков и местного рыбного ресторанчика глубокой ночью мы снова вышли в море. Весь день бродили по узким, переполненным людьми, залитым солнцем каменным улицам. Ближе к вечеру так устали, что, едва стемнело, все свалились спать в каюты, еще сохранившие духоту жаркого дня. Только я не стал ложиться, чтобы не проспать рассвет. Если бы уснул, точно открыл глаза только в полдень. Поэтому я наблюдал, как у невидимого берега вспыхивает и гаснет огонек далекого маяка. Через несколько часов ожидания огромное розовое солнце показалось над волнами, расцвечивая море в непривычные лиловые и красные оттенки. Я сбегал в каюту, долго копался в чемодане и, наконец, нашел то, что искал: холст и краски. Устроившись на палубе поудобнее, принялся рисовать. Когда я учился в школе и жил с родителями, отец не разрешал мне брать уроки живописи, не хотел их оплачивать, считая глупостью и напрасной тратой времени. Он считал, что целью моей жизни должен стать наш семейный бизнес, поэтому я был обязан налегать на точные науки. Потом поступил в Оксфорд и был предоставлен сам себе. Но к тому времени уже «перегорел», да и нагрузка была большая. И только сейчас я снова решил попробовать: пока был вдали от отца и от его дел. Наблюдая за тем, как резвятся у носа яхты летучие рыбы, как они проносятся над водой, будто перламутровые стрелы, я начал творить, придерживаясь принципа «я художник, я так вижу».

– Это что за мазня? – послышался позади меня веселый женский голос. – Пойдем спать, Матвей… Я соскучилась! – промурлыкала Иветта.

– Пошла отсюда! – даже не стал оборачиваться на нее.

Девушка явно была до сих пор пьяна. Но она уловила мою интонацию, и в один миг ее манера говорить изменилась.

– Я же пошутила, Матвей. Не рассмотрела издалека. На самом деле, очень даже…

Все же обернулся на нее, нахмурившись. Иветта стояла в шелковом халате и в кроссовках, держась за перила и слегка покачиваясь. Мне и так было неловко из-за того, что у меня не получалось, еще и она пришла со своим «авторитетным» мнением.

– Ты – пустое место, поняла? – прошипел сквозь зубы, перебив ее. – Просто способ скоротать время. Я тебя не звал. Можешь валить отсюда обратно в каюту.

Она обидчиво скривила губы и молча ушлепала обратно. Я же снова попробовал смешать белый и красный акрил, но… тут же в сердцах отбросил и кисть, и палитру. Желание рисовать пропало. Надо высадить эту курицу в Са Туна, чтобы уяснила – что следует за неудачными шутками в мой адрес. Я рухнул на лежак, скрестил руки на груди. В голове закружились мысли, что стоит их вообще всех проучить! Кажется, мои гости забыли, кто здесь за всех платит, кто хозяин это шикарного судна. По-моему, они ведут себя недостаточно уважительно. Совсем расслабились! Перестали лебезить и трепетать в моем присутствии. Это однозначно надо исправить!

Обдумывая план маленькой мести, натянул кепку на лицо и даже не заметил, как задремал. Проснулся оттого, что солнце начало припекать. Я спустился в каюту, выгнал оттуда Иветту и проспал один почти до вечера.

Когда стемнело, народ ожил. Мы зашли в бухту Са Туна и до наступления глубокой ночи оставались на якорной стоянке. Ожерельем с алмазами и бриллиантами, какие мама надевала на званые обеды, переливались огни города. Окруженная с обеих сторон скалами, бухта идеально подходила для остановки с танцами на палубе. Вокруг нас на изумрудных волнах покачивались другие судна: яхты, лодки и катера, повсюду звучала музыка, слышался женский смех. Запах виски смешивался с ароматами морского воздуха, сосен и смолы.

Иветта пыталась загладить свою вину и несколько раз в течение вечера подходила, но мне не хотелось с ней общаться. Предупредил Миху, чтобы высадил ее в Паламосе. По доброте душевной я позволил ей остаться еще ненадолго, но к себе больше не подпускал. Не планировал прощать ее. Пусть этот жизненный урок научит ее быть более чуткой и вежливой. За что были заплачены деньги, в конце концов?

После позднего ужина капитан дал мне знак, что мы следуем дальше по маршруту. Яхта вышла в море, и огни небольшого курортного города Бегура постепенно гасли. Их сменили высыпавшиеся на темнеющее небо разноцветные сверкающие звезды, которые здесь, вдали от бухты, казались огромными. Я задумчиво вглядывался в бездонную глубину, в таинственную пульсацию далеких огней. Остальные устало переговаривались неподалеку. Гости перестали